Право в России: можно ли реконструировать то, чего никогда не было?

Владимир Пастухов — политолог, научный сотрудник University College of London. В этой онлайн-лекции Владимир Пастухов рассказывает о философии права и о том, на что необходимо обратить внимание, о чем подумать, когда мы говорим о российской реальности.

Пастухов: Когда я стал готовиться к лекции о праве вообще, то, написав за три дня десять страниц маленьких тезисов, понял, что надо в какой-то точке остановиться. Но я всё равно буду злоупотреблять.

Почему злоупотреблять… Я понимаю, как сделать шлягер, потому что у нас настолько структурировано общественное внимание, что можно вычислить, что будет пользоваться успехом, что — нет. И я сам умею составлять инструкции, которые Остап Бендер сочинил для Ухудшанского, о том, как написать правильную статью или сделать правильную лекцию. Если мы говорим о моей обычной аудитории, то рецепт правильного блога состоит из трех частей: 1) всё очень плохо; 2) Путин во всем виноват; 3) но буря всё равно грядет.

Применительно к той теме, о которой мы собираемся сегодня говорить, нормальный публицистический шлягер должен звучать в такой триаде аккордов: кругом произвол — правосудия нет — но суд должен стать рано или поздно независимым. Хорошо сверху припорошить еще статистикой. Известно, что у нас меньше 1% оправдательных приговоров. Много чего можно добавить: например, что у нас (о чем мало кто знает) 2/3 приговоров выносятся в упрощенном порядке, без рассмотрения материалов дела по существу, за полчаса. И, конечно, нужен «кетчуп». Бесконечно можно приводить примеры судебного и правового произвола, который остался безнаказанным. И я для себя — поскольку изначально дело Магнитского было первым наиболее широко озвученным примером безнаказанности и произвола — все эти примеры измеряю в «магнитских» как в единицах измерения. Условно говоря, дело Мохнаткина — полтора магнитского. Дело Валерия Пшеничного, изнасилованного и убитого в СИЗО, оставшееся без расследования, — три магнитских.

Если построить такую лекцию, то она вызовет, безусловно, значительный интерес, особенно своей фактурой.

Я этого делать сегодня не собираюсь. Эта лекция будет скучная, я собираюсь говорить о философии права, хотя она мало кого интересует. Я считаю, что именно в этом месте у нас случился самый большой разрыв в правах. К огромному сожалению, у нас философы очень редко снисходят до практических проблем права, и, к такому же сожалению, практикующие юристы редко восходят до философского осмысления тех проблем, с которыми они встречаются. И в этом месте образовался очень серьезный разрыв, который я всегда пытаюсь восполнить, потому что занимаю какое-то странное промежуточное положение между философами и практикующими юристами.

Если с этой точки зрения посмотреть на всё происходящее, то возникает первый вопрос, самый важный: а что, собственно, такое — право? Причем все думают, что знают ответ, а на самом деле ответ на этот вопрос не знает никто — ни в России, ни в мире.

Но если бы я хотел дать определение права в философском смысле этого слова, то сказал бы, что право — это цивилизационная скрепа. Право — это определенный феномен, который скрепляет цивилизацию, который является одним из ее системообразующих блоков.

Довольно смешно, потому что мы постоянно ищем скрепы для нашей русской цивилизации, и сменяющие друг друга в постсоветский период администрации сначала Ельцина, потом Путина искали эти скрепы то в духовности, то в бездуховности, бог знает где. А скрепа эта лежит на полу, под ногами. При этом ее попробуй подними. Не отними, а подними. Оказалось, что ее вроде бы все видят, а поднять не могут, потому что она прибита к полу очень большими гвоздями русской ментальности. Она на виду, но взять ее невозможно.

Я дал определение, что право — это цивилизационная ценность, а стало только хуже, потому что я один неопределенный термин определил через еще менее определенный. Потому что если уж не могут договориться о том, что такое право, то договориться о том, что такое цивилизация, еще сложнее. И, наверное, самая большая наглость с моей стороны сегодня — то, что я постараюсь каким-то образом вплести в нашу лекцию некоторое понимание цивилизации, потому что мы без этого не сможем потом вернуться к праву.

Почему это наглость — потому что этим занимаются лучшие умы человечества последние 200–300 лет. Но поскольку они всё равно не пришли к консенсусу, то это оставляет широкое поле деятельности для дилетантов. Поэтому в самых общих словах я бы сформулировал свое понимание цивилизации как тот формат, в рамках которого человек взаимодействует с природой. Этот формат может быть очень разным. Особенность человека состоит в том, что он сам по себе как индивид является частью природы. И только тогда, когда он выступает представителем какой-то общности, когда он объединен в какую-то культурную общность, он взаимодействует с природой как что-то отдельное от нее и как что-то активное. Поскольку природа, с одной стороны, породила человека, а с другой стороны, является для него враждебной и чуждой средой, то цивилизация напоминает что-то вроде колокола для подводных работ. Человечество внутри этого колокола находится для того, чтобы по отношению к природе сохранять свою автономию, воздействовать на нее и быть предохраненным от того, чтобы эта стихия природы его смела. И в этом смысле цивилизация может быть очень разной, потому что она на самом деле разнообразна.

Поскольку тематикой цивилизаций, в основном, занимались историки, они всегда смотрели на это под своим углом зрения, то есть под цивилизацией они понимали только наиболее законченные ее формы. Но, с моей точки зрения, цивилизаций бесчисленные количества, они различаются между собой размером, характером, уровнем развития. По сути, каждое вновь возникающее племя — это была своя, особая цивилизация. Потом эти цивилизации развивались, они превращались в субрегиональные структуры. В конце концов, некоторые из них развились до глобальных культур, которые мы называем в узком смысле мировыми цивилизациями. Но, так или иначе, это некоторые капсулы, социальные капсулы, которые превращают какую-то группу людей в субъекты социального действия. И дальше уже этот субъект социального действия, каждый человек внутри него, существует не сам по себе, а является частью чего-то общего и целого.

В самой упрощенной форме у цивилизации есть такая тренога, вокруг которой все строится, есть три измерения, которые образуют любую культурную цивилизацию: язык, религия (которая на некотором этапе развития потом может трансформироваться в идеологию) и право. Язык, религия/идеология и право — это те три основания, на которых держится любая цивилизация. При этом, в общем и целом, эти три оси кажутся очень разными, а на самом деле они имеют между собой нечто общее. Все они так или иначе задают какой-то код, норму поведения.

При ближайшем рассмотрении язык является, в некотором смысле, вещью, которая кодирует наше мышление. И в этом смысле язык является нормоустанавливающей вещью. Я не буду в это вдаваться более подробно, но в оправдание скажу, что это не мое открытие. Соответственно, понятно, что религия тоже устанавливает этическую норму, в конечном счете. Я не хочу у Бергсона отнимать какие-то лавры, желающие могут об этом много чего у него прочитать, но понятно, что религии и идеологии задают определенную этическую норму, которая тоже определяет параметры поведения. И точно так же право тоже задает, естественно, норму поведения. Но, в отличие от этики, не внутреннюю, а внешнюю.

И если мы говорим о праве как о третьей оси координат, вокруг которой строится цивилизационное пространство, то оно важно тем, что право задает ту внешнюю форму, которая, в некотором смысле, является естественной. Оно задает регулирование человеческого поведения с той стороны, с которой человек соединен с природой.

Для меня в этом смысле правовая норма чем-то сродни математике. Потому что она как бы существует извне. Вот есть некоторое странное убеждение людей, что человек создает право. Он пишет законы, поэтому кажется, что он создает таким образом право. Но в действительности человек не создает право. Человек его открывает для себя, потому что оно существует объективно, как существуют любые заданные извне пропорции.

Святой Августин писал, что «и солнце погаснет, и звезды потухнут, но 2+2 всегда будет 4». Поэтому математика вечна. Вот право относится к этой категории явлений, потому что право и есть не что иное, как определенные, существующие на самом деле и независимо от нас точные пропорции, пропорции справедливости, если хотите. И человек экспериментирует, он пишет законы, они могут лучше или хуже отражать эти пропорции, но, в конечном счете, на длинных дистанциях всё правовое развитие вертится вокруг того, чтобы отразить эти пропорции справедливости, которые существуют сами по себе, вне всякой связи с человеком, и вокруг которых выстраивается его мир, то есть цивилизация.

Таким образом, мы имеем, по крайней мере в сухом остатке, такие простые вещи: право, безусловно, является прежде всего культурной ценностью; оно напрямую связано с основами социальности; оно является важнейшим системообразующим элементом любой цивилизации; его специфика состоит в том, что оно объективно. То есть оно на самом деле существует вне зависимости от пожеланий, намерений плохих или хороших людей. И люди не изобретают право, люди его открывают. То есть право объективно. Оно существует вне нашего желания. Оно существует в том же ряду явлений, в котором существуют законы Ньютона. Мы можем открыть законы Ньютона, но смешно говорить о том, что мы их придумали. Мы можем открыть для себя законы права, но глупо говорить о том, что мы их придумали. Это важнейшая вещь, которую, наверное, понимают все философы, но философы редко работают в правоприменительной системе. И, к сожалению, это такая вещь, которую очень редко понимают те люди, которые в практической жизни связаны с правоприменением.

На этой объективности права, в общем-то, и существует главный разрыв, который рождает очень много непониманий.

Еще одна важная вещь: поскольку право, в моем представлении, является существенным свойством любой цивилизации, то, соответственно, если цивилизация на эту ногу проседает, то она хромает. То есть она не является полноценной. И, конечно, я не мог не обратить внимание на высказывание Путина о том, что Россия является цивилизацией. Оно вызвало много споров и непонимания. Я же приблизительно 30 лет отстаиваю позицию о том, что Россия представляет из себя самостоятельную цивилизацию, вторичную по отношению к Европе, относящуюся к европейской семье цивилизаций, но тем не менее достаточно обособленную культурную общность. Но тогда надо все-таки, сказав, А, сказать и Б: к сожалению, Россия — это в определенном смысле чуть-чуть ущербная цивилизация, поскольку исторически всё время хромала на одну из своих трех важных ног. Это не сегодня, вчера или даже позавчера появилось. Это отсутствие развитого правового сознания, в первую очередь, правовой чуйки, пренебрежение правовым проходит через всю русскую историю. Оно появилось не при Путине, не при Ельцине, не при Горбачеве, не при Брежневе. Это некая дефицитная вещь, которую мы у себя, в своих родных местах, в отличие от нефти, добыть не можем. Это импортный товар. Но импортозамещение тут не очень работает.

Если мы говорим о том, что право объективно, что оно существует как бы вне нашей воли, вне нашего воображения, мы можем только его вычислять, то мы должны сказать о том, что является главным свойством права. Потому что у права, как и у любого явления, десятки свойств. Но мы должны выбрать какое-то главное из них, потому что от этого зависит дальнейшая приоритизация практическая всего того, что мы делаем. И в этом смысле главным и сущностным свойством права является его формальность. То есть право существует постольку и настолько, поскольку оно формально.

Право — это всегда определенная процедура, это всегда определенная механика, это всегда набор каких-то ритуалов. Почему это так важно? Потому что иначе мы не можем сцедить эту объективность в субъективном. Особенность права, как и любой человеческой деятельности, в том, что оно как бы существует внутри нашей деятельности. Наша деятельность субъективна, потому что реализацией правового занимаются десятки и сотни миллионов людей, каждый из них действует по своему усмотрению, со страстью, умыслом и так далее. И при этом из всей многообразной субъективной деятельности каким-то образом нужно отжать ту самую объективность права, те самые математические пропорции справедливости, которые не зависят ни от какого субъективного фактора. По сути, это такая машина для дистилляции, некий гигантский правовой механизм, который на входе получает кучу субъективного, а на выходе он должен получить совершенно объективный результат.

Как можно это сделать? Как можно, имея дело с людьми, полными страстей, интересов, эмоций, потребностей, получить на выходе абсолютно сухую, беспристрастную, объективную вещь? Это можно сделать, только пропустив все эти страсти, эмоции через мясорубку каких-то процедур, внутри которых постепенно всё личное уходит, и остается одна логика. Превращение человеческой жизни в логический фарш — в этом и есть смысл любой развитой правовой системы. Причем даже на самых ранних стадиях могут быть достигнуты выдающиеся результаты: римская система права была уже почти идеальной машиной для отжима.

Таким образом, если вы спросите меня, что есть главное в праве, я вам отвечу: в праве главное — процедура. В праве главное — определенная способность к правовому логическому мышлению. Именно поэтому Берман, который успел еще почитать лекции, даже приехав в горбачевский СССР, и который является одним из ведущих философов права в ХХ веке, написавшим книгу «Западная традиция права», полагал, что главное в праве — воспитание особой касты людей, обладающих профессиональным правовым сознанием. Воспитание этого профессионального правового сознания — очень сложная, специфическая вещь. Потому что — поверьте мне, я сам принадлежу к числу этих психически не совсем здоровых людей, которых мы называем юристами, — настоящий юрист (не то, что принято сегодня называть юристами в нашей замечательной стране) — это, к сожалению, всегда человек ущербный.

Потому что он смотрит на мир всегда через очень узкую щель нормативистского сознания. То есть он смотрит и оценивает любое явление только с точки зрения того, как оно может быть описано той или иной правовой нормой. И именно эта способность воспринимать мир через норму, интерпретировать всё, что происходит вокруг, нормативистски, и есть суть профессионального правового сознания. И на наличии касты людей, которые смотрят на мир подобным образом, держится современная правовая система.

Соответственно, если у нас этот слой либо не возник, либо по каким-то причинам стал деградировать, то никакие другие способы исправления «правового косоглазия», кроме как восстановление его, нам не помогут. И если театр начинается с вешалки, то, парадоксальным образом, нормально функционирующая правовая система, та правовая система, которая как раз и является одной из трех ног здоровой цивилизации, начинается с университета. Опять-таки, не я об этом сказал, об этом написал Берман, который считал, что возникшие университеты и создали европейское право в том виде, в котором мы его знаем.

Еще раз повторяю всю цепочку: на бытовом уровне повседневности мы думаем, что право — это набор каких-то законов. Если законы пишут хорошие люди — это хорошие законы и у нас всё хорошо, а если законы пишут плохие люди — это плохие законы и у нас всё плохо.

На самом деле право — это культурный феномен, который является одним из фундаментов любой цивилизации, и этот культурный феномен существует объективно, он во многом не зависит от наших намерений. Эта его объективность поддерживается таким фундаментальным свойством права, как формализм. И если этот формализм размывается, если он не поддерживается наличием определенного слоя или касты профессиональных юристов, обладающих для этого соответствующим сознанием и мышлением, то правовая система функционировать не может. Соответственно, цивилизация становится хромающей цивилизацией, такой «хромой уткой», проседает на эту ногу, и мы имеем проблемы.

На этом некая, как говорят юристы, общая часть, заумная, мной исчерпана. И поэтому я могу попытаться перейти к следующей части — разоблачению, которая всегда является, конечно, более привлекательной. Собственно говоря, теперь мне осталось поговорить, что это всё значит в практическом плане, все эти теоретические рассуждения чему хорошему нас могут научить в жизни.

Для меня есть три серьезных практических вывода из этой ситуации, которые касаются наших планов и перспектив в отношении будущего России, судебной реформы и вообще всех планов устранения судебного и прочего произвола в России.

Первый вывод состоит в том, что ситуация, в которой мы оказались, лишь в очень небольшой степени является следствием злонамеренной активности власти. То есть, безусловно, власть является активно портящим атмосферу элементом, она способствует развитию правового произвола. И, безусловно, она является одновременно консервантом, который сохраняет этот статус-кво. Поскольку власть — самый большой интересант в том, чтобы вещи оставались такими, какие они есть, то, естественно, зачастую, не поправив что-то в консерватории, поменять ситуацию в целом будет невозможно.

Одновременно власть не является главным бенефициаром правового произвола. Как ни странно, главным бенефициаром являемся все мы. Потому что ситуация бесправия народ устраивает. Причем она устраивает не только народ, она устраивает и элиту. И она перестает устраивать и тех, и других только тогда, когда каким-то образом фортуна отворачивается от кого-то конкретно и поворачивается к нему своим задом. И когда с этим конкретным человеком происходит что-то нехорошее, он с большим интересом обнаруживает, что есть отрицательные стороны в правовом релятивизме, в котором мы все так прекрасно привыкли жить и отсутствие которого создает такие колоссальные трудности для любого из нас, когда мы перемещаемся в Европу (как это имеет место в моем случае).

Более того, поверьте моему опыту, когда оказываешься действительно в правовом государстве, в котором невозможно «по понятиям» разрешить относительно большое количество обыденных вопросов, то ничего, кроме огромного социального дискомфорта от этой ситуации, ты поначалу не испытываешь. А осознание того, что благодаря этому ты избавлен от многих бед и напастей, приходит, конечно, но значительно позже.

В общем, очень бы хотелось, чтобы во всех бедах произвола в России был виноват исключительно Путин и его режим, но, к сожалению, в действительности это не так.

Почему это важно? Если своей целью поставить просто устранение Путина и режима, и на этом поставить точку, то с вероятностью 99,9%, если не упадет еще какой-то метеорит, в следующей итерации будет еще более худший, еще более неправовой режим. Потому что он вырастает из культуры, а не наоборот. Он вырастает из той почвы, которая нам так хорошо знакома, и не поменяв что-то здесь, мы вряд ли добьемся другого результата.

Второй вывод: если мы сейчас попытаемся внедрять сначала права, справедливость, формализм, и равенство всех перед законом, не в шутку, а всерьез, то мы обнаружим, что 90% населения, мягко говоря, этому не рады. Представление о том, что достаточно произнести слово правды и все сразу поймут, что это истина, — оно, мягко говоря, легковесно. Значительная часть населения готова принять правовое государство только в такой степени, в которой оно будет накладывать обязательства на всех других, кроме этой самой части.

Соответственно, перед нами стоит серьезный вопрос — о субъекте этой реформы. Понятно, что реформа должна касаться изменения наших культурных приоритетов. Она должна затрагивать наши ценности и корректировать их. Если та правовая реформа, о которой мы говорим, не будет затрагивать какие-то базовые культурные ценности русского народа, она будет провальной, какие бы красивые формулы мы ни рисовали. Но если мы ставим такую амбициозную цель, как провести аксиологическую коррекцию, то есть корректировку базовых культурных ценностей, то мы должны быть готовы к тому, что люди будут не очень готовы меняться. И, соответственно, это должно быть им навязано.

Чтобы это могло быть им навязано, для этого должно сформироваться активное меньшинство, которое понимает, что нужно делать, которое имеет политическую волю для того, чтобы это делать, ну и некую, я бы сказал, религиозную одержимость этой идеей внедрения правовых начал. Тут, в конечном счете, без какого-то количества Ли Куан Ю обойтись очень трудно. И вот именно формирование такого ядра, которое было бы ориентировано не просто на борьбу за свободу и демократию, а на то, чтобы решить главный вопрос России (у нас есть огромный дефицит правового, в самом широком смысле этого слова), необходимо. Меня больше всего и волнует то, что в среде русской оппозиции существует очень легковесное понимание того, что такое право, какова его роль в обеспечении нормального функционирования общества, в обеспечении демократии, и насколько сложны все эти категории.

С моей точки зрения, единственным и главным лозунгом должен быть лозунг правового государства. И он гораздо важнее, чем лозунг демократии, на мой взгляд. Потому что если есть правовое государство, то рано или поздно оно обрастет демократией. А если появляется демократия, но нет правового государства, то наверняка эта демократия деградирует в течение нескольких лет в диктатуру. Нигде иначе не было.

То есть очень важный вопрос — это субъект. По сути, сегодня задача состоит в том, чтобы консолидировать вокруг идеи правовой коррекции культуры достаточно мощное активное меньшинство.

И, наконец, последняя практическая часть — это некие приоритеты, которые мы себе должны расставлять, когда мы рассуждаем об институциональных реформах. Можно представить самый оптимистичный сценарий: значимое количество людей осознали свою беду, какая-то часть элиты, пройдя через «1937-й год лайт», который начался и который, видимо, практически неизбежен в течение ближайших нескольких лет, осознает то, что осознали Хрущев и его сотоварищи в 1953 году: произвол надо ограничивать и внедрять какие-то начала права.

Допустим, у нас появляется это меньшинство, обладающее решимостью внедрить начала правового государства в нашу жизнь. И оно понимает, что только на самом первом, поверхностном этапе его главным оппонентом будут реакционные элементы старого общества. Как только оно углубится выше поверхностного слоя, то оно столкнется с глухим сопротивлением всего общества. И, соответственно, оно должно будет это общество начать форматировать. И, форматируя общество, оно должно будет предложить какие-то институциональные решения. Эти институциональные решения должны быть, с моей точки зрения, адекватны пониманию сложности задачи.

Если мы смотрим сейчас на все предложения в области правовой и судебной реформы, которые, естественно, идут совершенно с разных сторон, от очень разных достойных людей, то все они концентрируются вокруг одной-единственной базовой идеи — идеи независимости суда. Вокруг нее еще много других идей — что нам делать с полицией, что нам делать с ФСБ, что нам делать с теми, с другими, — но центральный пункт программы любых преобразований — это независимость суда. То есть «Дайте мне независимость суда, и я переверну русскую жизнь вверх дном».

Мое личное мнение — это очень спорный тезис. Я не отрицаю важность независимости суда, особенно в России, но я должен сказать, что если мы делаем это центральным пунктом, то мы получаем ситуацию начала 1990-х гг. Если вы имеете суд, который не понимает, что такое право, который не владеет инструментарием дистилляции объективного, который не связан формальными процедурами, и он еще при этом не зависит ни от кого, то такой суд будет даже страшнее того, что мы имеем сегодня. В той ситуации 1990-х, о которой мы сейчас к слову упомянули, мы очень быстро увидели, как отплывший от государства суд, переставший быть советским и коммунистическим, но так и не ставший нормальным, оказался легкой добычей многочисленных финансово-промышленных групп и образований, которые поделили судебную систему между собой на сектора и каждый взял себе надел. Все остальные были сторонними наблюдателями этого процесса.

То есть само по себе стремление к независимости, не подкрепленное какими-то другими, более мощными рычагами, не приведет нас к нужному результату. Более того, при определенных обстоятельствах результат может быть хуже, чем тот, который есть.

Что же должно быть главной целью в части судебной реформы? С моей точки зрения, главным должно быть как раз стремление повысить формализацию юридической процедуры и поднять значимость профессионального правового сознания, которое сегодня активно деградирует. Меня волнуют сегодня не столько изменения в системе судоустройства, которые как бы должны обеспечить независимость судей (это не значит, что этим не надо заниматься), сколько, прежде всего, все процессуальные кодексы. Одним из самых страшных преступлений против права, которое было совершено за последние 20 лет, я считаю перелицовку тихой сапой всех процессуальных кодексов: прежде всего, конечно, уголовно-процессуального, но и гражданско-процессуального, и арбитражно-процессуального, — где аккуратно выхолащивались все те механизмы, которые обеспечивают состязательность процесса. Состязательность процесса — как гражданского, так и уголовного — это тот главный механизм, на котором держится вся система формализма права и правосудия, который позволяет превращать правовой процесс в процесс постижения объективной истины. Так вот, все эти реальные механизмы состязательности были аккуратно вычищены, и образовались огромные пространства для судейского усмотрения, а во-вторых, для доминирования какой-то одной стороны. То есть мы в принципе оказались в ситуации, в которой мы были в 1991 году. Мы проделали круг и оказались в той же самой точке.

С моей точки зрения, мы сейчас находимся на том этапе, когда надо опять создавать комиссии по всем отраслям права и с лупой просматривать все эти документы, которые именно регламентируют процедуру. Не устройство суда, не то, кто там кому подчиняется, а то, кому подчиняются судьи в процессе рассмотрения дела и вынесения решений. Приоритет для меня — не в том, кто назначает судей, кто избирает судей, кто дает им квартиры: это всё тоже очень важно, но об этом очень много написано. Для меня приоритет состоит в том, где та «дорожная карта», которая говорит судье: сюда ходи, а сюда не ходи. И я вижу в этой дорожной карте сейчас огромное количество искусственно созданных белых пятен. И как практикующий юрист я должен сказать, что в этих-то белых пятнах всё неприятное и кроется.

Второй момент, который не менее важен и который тоже идет от практического опыта, но также соединен с тем философским анализом, который я делал: в конечном счете, система правосудия — соответственно, правовая система — очень иерархична. Она очень иерархична, потому что внизу мы имеем десятки миллионов спорных ситуаций, коллизий, дел, которые разрешаются десятками судей, но наверху мы имеем ареопаг тех, кто задает норму, кто подает пример. То есть тех, кто выносит какие-то знаковые решения по знаковым делам, и эти решения формируют всю пирамиду до самого низа.

Первый вопрос: каким образом ареопаг контролирует всю эту огромную пирамиду? Каким образом обеспечивается единообразие правоприменения в десятках миллионов дел? И ответ на этот вопрос, как ни странно, не сложен, а очень прост: это единообразие обеспечивается за счет того, что есть некоторые законы, принципы вынесения судебных решений. Главное в судебном решении состоит в том, что оно должно быть мотивировано. Вот такое слово, оно специфическое, если здесь есть юристы или они к нам присоединятся, они меня поймут. Ключевое в судебном решении — не то, что написано в конце («Иванову — дать, у Петрова — отнять»), главное в любом судебном решении — это то, что там должна быть огромная часть, которая объясняет, почему у этого — отнять, а этому — дать. Более того, в этом решении эта огромная объясняющая часть должна быть написана в соответствии с определенными правилами. И правила эти сводятся к двум: с одной стороны, решение должно быть обосновано с точки зрения конкретной действующей нормы, и при этом должны быть применены специальные профессиональные правила толкования этой нормы; а с другой стороны, это должно быть вписано во все другие решения, которые по подобным случаям принимаются.

И когда это всё очень подробно расписано, то у судебного решения есть одно фундаментальное качество, без которого оно не является судебным решением. Это качество называется проверяемость. Неважно, что было на входе. На выходе у тебя должен быть правовой текст. И этот правовой текст должен быть написан в соответствии с правилами особой юридической формальной логики. И дальше он должен быть написан так, чтобы любой другой человек в следующих инстанциях, читая этот текст, мог находить изъяны в этой логике и их исправлять, либо наоборот — не находить изъянов, и тогда это решение утверждать. И в таком случае это решение, проходя несколько уровней проверки, дистилляции, доходит до самого верха и становится системообразующим прецедентом. То есть если есть эта культура решения — есть право и система правосудия. Нет культуры решения — нет системы права и правосудия, хоть вы создайте десять сенатов и пятьдесят конференций о том, какое у нас прекрасное правосудие.

Всё правосудие зиждется на наличии мотивированного решения и его проверяемости. С этим делом в России сейчас полная беда. Даже та культура подготовки и вынесения судебных решений, которая существовала на этапе позднего СССР, сегодня практически утрачена. Более того, весь произвол фактически и кроется в том, что, за редким исключением, судьи позволяют себе писать вместо мотивировочной части просто всякую лабуду, не связанную между собой логически, какие-то словесные потоки, а в большинстве случаев и не удосуживаются даже вообще как-либо объяснять, почему они приняли то или иное решение. Без восстановления строжайших требований к судебным актам, без восстановления критериев, без повышения этой требовательности к документу мы всю остальную цепочку не вытянем.

Третий элемент, с этим связанный, — собственно, кто должен во главе этой пирамиды, этого ареопага стоять? В общем и целом, я здесь должен наступить на горло собственной песне, потому что на рубеже 1990-х гг. прошлого века я был одним из самых активных сторонников идеи создания в России конституционного правосудия. Потому что мне казалось, что мы не можем обеспечить качественную реформу всей системы, но наверное, мы можем выбрать двадцать честных, неподкупных человек, обладающих тем самым профессиональным правовым мышлением, которое всем нам нужно, и если им создать особые условия и дать им особые полномочия, то они-то и окажутся теми дрожжами, которые замесят тесто новой правовой системы.

Двадцать лет показали, что это было иллюзией. Что «дрожжи засохли», «тесто» всё равно «скисло», а конституционное правосудие в России превратилось в пятое колесо, которое больше играет роль маскировки, прикрытия тех прорех, которые существуют. И пока я не вижу смысла в дальнейшем сохранении этой дополнительной конструкции. Скорее всего, переход к американской системе, с наличием единого судебного органа, который задает и создает прецеденты, наподобие Верховного суда (но ничего общего не имеющего с тем Верховным судом, который у нас сегодня существует), именно как очень ограниченный круг небольшого количества судей, которые рассматривают на самом верху важнейшие прецедентные дела, — мне кажется, будет в данной ситуации более эффективным для тех задач, которые мы обсуждаем.

Для того чтобы была состязательность, суд надо сделать арбитром. Лучший способ сделать суд арбитром — это расширить зону судов присяжных, причем расширить ее не только в смысле большего количества уголовных дел, которые могут и должны рассматриваться судом присяжных. Я считаю, что суды присяжных должны рассматривать и ключевые гражданские дела, потому что есть такие гражданско-правовые споры, которые важнее по своим последствиям и значимее иных уголовных дел. Условно говоря, если мы возьмем первое и второе дело «Юкоса», то думаю, что если бы был суд присяжных именно по гражданским делам, по банкротствам, всё то, что сегодня ЕСПЧ признал совершенно неприемлемым, в принципе вопроса об уголовных делах просто не возникло бы в повестке дня. А ведь такого рода дела нормально рассматриваются, скажем, той же американской судебной системой, именно через суды присяжных.

Дело в том, что у нас возникла совершенно парадоксальная система, при которой государство в лице прокуратуры выдвигает обвинения, и оно же поддерживает эти обвинения в суде. В результате получается довольно сложная сквозная система, при которой уже состязательности особой не выходит, потому что с одной стороны — адвокат и частное лицо, а с другой стороны — вся мощь государственной машины, сосредоточенная в одном лице. То есть одной из мер, которые могли бы разорвать эту цепочку, мог бы быть переход к системе, которая существует, например, в Англии, — когда обвинение поддерживается независимым адвокатом. Это дорого. Но в тех условиях, когда столько денег в России утекает в никуда, на это, наверное, можно потратиться. Это будет очень дисциплинировать.

Как это происходит, скажем, в Англии или в Америке? Это мелочь, но мелочь принципиальная: если прокуратура, департамент юстиции в другом случае, приходит к выводу, что они готовы выдвинуть обвинение, они изначально понимают, что для поддержки этого обвинения в суде они нанимают адвокатов. То есть у государства есть адвокат, который представляет интересы обвинения, и у обвиняемого лица есть адвокат, который представляет его интересы. И эти адвокаты соревнуются между собой.

Почему это важно, особенно в русских условиях? Потому что мы столкнулись с такой деградацией юридической квалификации прокуратуры и следствия, что если мы сейчас перейдем к суду присяжных, и действительно следствие и прокуратура будут вынуждены всерьез защищать свои позиции в суде в споре с адвокатами перед лицом независимых, хотя бы относительно, арбитров, то пропорция изменится в прямо противоположную сторону: у нас будет 1% обвинительных приговоров и 99% оправдательных. Это, кстати, тоже мало кому понравится. И причина в этом будет проста: эти, мягко говоря, очень далекие люди чувствуют себя безнаказанными, потому что у них в руках — дубинка государственного произвола. Они будут так же бесполезны, как бесполезна и бессмысленна огромная дворовая сторожевая собака, которая привыкла сидеть на привязи, а отпусти ее с привязи — и она выйдет на улицу и окажется совершенно потерянной. Поэтому, на самом деле, им нужен кто-то, кто сможет это дело представлять в суде, иначе мы просто не сможем выровнять ситуацию.

А вторая причина состоит в том, что они тогда двадцать раз будут думать, по каким делам они способны выдвигать обвинения, а по каким — нет, потому что это будет вопрос бюджета — так, как это и происходит на Западе. Ты двадцать раз подумаешь: сможешь ты защитить это обвинение в суде? Ты готов потратить какую-то значительную сумму на этих адвокатов (потому что тогда тебе это компенсируется) или ты проиграешь (и тогда это повиснет на тебе)?

Я могу приводить много таких примеров. Думаю, что общий смысл понятен.

Мы имеем дело со сложными материями. В России конкретно мы имеем дело со сложной ситуацией. Изменение этой ситуации предполагает значительно более сложную и амбициозную задачу, чем просто избавление от каких-то плохих людей, мальчишей-плохишей, которые мешают хорошим людям спокойно жить. Речь идет о коррекции правового сознания и, по большому счету, о коррекции культуры. И эта коррекция требует продуманной долгосрочной политики и, соответственно, совершенно иного выстраивания тех приоритетов, в том числе в отношении институциональных реформ, чем те, которые мы сегодня имеем.

Polit.ru

Что нам и миру проповедует Александр Дугин?

Александр Дугин дал интервью Такеру Карлсону — и за 20 минут продемонстрировал все проблемы философии, ставящей во главу угла выведенные «из головы» общие схоластические конструкции вместо анализа реальной человеческой жизни.